Пламенная кода - Страница 72

Забродский тревожно огляделся. Никакой посуды с угрожающими его самочувствию свойствами поблизости не наблюдалось. За исключением кружки с глинтвейном, к которой он тут же с благодарностью присосался.

…У него не было детей. Поэтому он не знал, что это такое на самом деле – потерять родное дитя. Он мог лишь строить умозрительные предположения, без сильного и глубокого душевного отклика. Всю свою взрослую жизнь он провел в одиночестве. Его семья состояла из родителей, которые были слишком заняты своими делами, чтобы уделять ему чрезмерное внимание, и сестры, которая по женской своей наивности, кажется, даже не подозревала о роде его занятий и при редких встречах предпочитала обрушить на него Ниагару собственных новостей, событий и переживаний, весьма удачно забывая при этом поинтересоваться, что происходит в его жизни. Он легко сошелся и впоследствии неплохо ладил с племянниками, но ловил себя на том, что фундаментом их добрых отношений была неизбежность того момента, когда все закончится и они разъедутся каждый в свой дом и он снова окажется предоставлен самому себе. И это с каждым годом устраивало его все больше. Наверное, он любил всех этих людей, не сказать чтобы души не чаял, но обнаруживал в душе некие теплые чувства, не поддающиеся формализации. Судьба милостиво оберегала его от ситуаций, когда требовалось бы совершать безумные поступки во имя блага своих близких. Поэтому ему трудно было судить, что бы он почувствовал, как бы себя повел и до какого градуса безумия и ярости поднялся бы – да и поднялся ли вообще. С эмоциональными порывами у него всегда было не ахти. Разумеется, он радовался удачам и переживал поражения. Захват эхайнами «Согдианы» был вызовом, и он принял этот вызов. Но с какого-то момента вдруг осознал, что заложники перестали быть для него живыми людьми, утратили индивидуальные характеристики, их заменила безликая и затертая цифра «двести». Он делал свою работу, одновременно сражаясь с внутренним холодом, и этот холод был для него ничуть не менее страшен, чем неизвестный противник с той стороны. А тут еще Консул с его неиссякаемыми запасами гуманизма, которые прихотливо сочетались в нем с холодным, почти циничным взглядом на эхайнскую проблематику. Он имел право на такой взгляд, потому что это был взгляд изнутри, а не извне, да еще с почтительного расстояния. «Этот парень, гранд-адмирал Вьюргахихх, – вещал Консул с аристократической небрежностью, – не просто социопат. У него нет ни семьи, ни дома, он живет разведкой и ничего, кроме разведки, не знает…» Забродский встрепенулся было с обидой, но виду не подал: вряд ли у Консула было намерение как-то его задеть или провести обидные параллели. «А еще он маньяк и психопат. Таких немного уже осталось в Эхайноре, но, как водится, именно подобные типажи и формируют политику. Эхайнам начинает надоедать состояние войны, потому что война пожирает их, как паразит». – «Не слишком-то такой взгляд сочетается с нашими оперативными данными…» – «Смотрите на вещи шире. Вы чересчур заигрались в шпионов…» – «Пока что от твоей широты восприятия немного пользы. Люди с «Согдианы» застряли в плену на долгие годы, мы даже не знаем, где начинать поиск…» – «Вьюрг сам укажет нам дорогу. Нужно только, чтобы он начал делать ошибки. Вывести его из равновесия, напугать, посягнуть на его сверхценную идею. И тогда он задергается и примется громоздить нелепость на нелепость. Психопат на высоком посту – это всегда опасность, потому что пользы от него немного, а ущерб необозрим. А еще им легко манипулировать…» – «Как же ты к нему подберешься, умник?!» – «Я думаю над этим», – отвечал Консул серьезно. Судя по всему, он придумал. И в жизнь Людвика Забродского вернулся забытый покой, которого тот уже и не ждал и потому не слишком обрадовался. Покой – это еще и отсутствие цели. Пустота…

Что она чувствует сейчас, о чем думает, видя своего мальчика в чужом и отнюдь не самом дружелюбном окружении? Что происходит у нее на душе? Выдержит ли ее сердце? Какие демоны овладеют ею, когда она закончит просмотр? Он мог только догадываться. И совсем не горел желанием узнать. Но уйти сейчас по сути своей означало трусливо сбежать. Вряд ли это более почетно, чем не прийти вовсе. Что не менее малодушно, хотя бы даже и мотивировалось какими-то высокими этическими соображениями.

Климова появилась внезапно. Села напротив, туго стянув на плечах цветную шаль. Глядела перед собой и вряд ли что-нибудь видела. Лицо ее было спокойно и неподвижно, как у человека, которому некуда отступать. Они провели в молчании минут пять, и Забродский, желая нарушить бездонную, как космос, паузу, начал уже выстраивать какую-то нелепую утешительную фразу. В том смысле, что ничего не потеряно, работа ведется, и самое главное, что парень жив и, как представляется, вполне здоров.

– Как он повзрослел, – вдруг сказала Климова.

– Он эхайн, – брякнул Забродский невпопад.

– Что они с ним сделали? – спросила Климова, вряд ли рассчитывая на ответ.

– Мы не знаем, – сказал Забродский беспомощно. Он и вправду не знал: посвящать его, отставника, в детали никому сейчас и в голову бы не пришло. – Наверное, это всегда было в нем. Просто дремало внутри. Вы же помните, с чего все началось. Взрыв на космической станции эхайнов в системе Горгонея Терция. Капсулы с мертвыми детьми. Боже, кому я рассказываю… И, о чем вы, возможно, все же не знали, штурм-крейсеры Черной Руки на подходах. Все это было неспроста. И рано или поздно получило бы продолжение.

– Какие-то опыты?

– Наверняка. Это была научная станция, потому что на военной станции детей не держат, а для туристического форпоста место самое неподходящее. Три пояса астероидов… какой уж туризм! Я не знаю, чем они там занимались. Может быть, Консул знает. Когда он вернется, спросите его.